![]() |
Сказание о КонстантинеЗаметки внимательного читателя о книге К.Н. Михеева «Стихи Мнемозине» |
mironovacolor.org > Статьи > Сказание о Константине. Часть 3 | |
Рим времен упадка
Константин Михеев воспринимает культуру Древнего Рима с другой точки зрения по сравнению с писателями и поэтами I — VI веков н.э. (Сенека, Петроний, Ювенал, Марциал, Катон и др.) Поэты далекого прошлого ощущали себя на земле, среди людей, в гуще повседневных дел и забот. Их интересовали главным образом быт и нравы людей, их взаимоотношения, характеры, самосознание. Это взгляд «с уровня земли». О богах говорится бóльшей частью по привычке, укоренившейся от времён Гомера. Истинную религию заменили, по существу, суеверия, или просто словесные формулы. Поэт ХХ и ХХI века смотрит на Древний Рим с большой высоты — образно выражаясь, с искусственного спутника Земли. С этой высокой точки зрения он видит целиком общие проблемы бытия: бог и человек, жизнь и смерть, порок и добродетель, Рай и Ад, словесность и духовность. Вместе с тем зоркий взгляд Поэта замечает мелкие, но характерные подробности земных реалий, — подобно тому, как делает это оптическая аппаратура Спутника. Иногда мысли Константина Михеева совпадают с мыслями его далёких предшественников, а порой и противоречат. Вот первый пример: римский поэт IV — V веков н.э. Рутилий Намициан, обращаясь к родному городу, утверждает:
Совсем иначе представляет Константин Михеев портрет эпохи и духа времени. Прочтем его стихи. Дух времени Достаточно процитировать несколько строчек из «Дневника провинциала» — и комментарии излишни.
Лирический герой Константина Михеева (Легионер) — близок к истине, утверждая, что причина всех бед Империи — бесчеловечная «стальная» власть.
Судьба государства и народа определяется, в сущности, не богами, а императорской властью.
Духу времени соответствует пейзаж и звуковое сопровождение. Провинциал-легионер записывает свои впечатления от военного похода. Стихи выразительно передают состояние холода, мрака, зловещие звуки и морозный колорит: снег, синева, немного пурпура.
Жизнь и смерть Все стихотворения римского цикла так или иначе касаются темы «Жизнь и смерть». Римский гражданин не радуется жизни. Для него это — «невольная аскеза/ в объятьях неизбежного греха»; это «самая опасная зараза». Римлянина не покидают мысли о загробном существовании: там, в царстве теней, он мечтает отдохнуть от скорбей и болей мира сего. Он радуется сну как подобию смерти — «Да будет сон!» В ароматах фалерна и цекубы ему чудится приторный запах распада, пламя лампы кажется неживым, а Луна напоминает отсеченную голову. В стихотворении «Клодии» любовники потеряли ощущение времени, им кажется, что время остановилось — а это ли не симптом отмирания души… «Мы все мертвы — от кесаря до черни»… Наша жизнь хуже смерти. Она — «конвульсия желания и страха». Воплощенный образ смерти — предводитель варварского войска Аттила. Его невозможно постичь человеческим разумом. Это — божий бич, занесенный над Римом, погрязшим в грехах и преступлениях.
Портрет этого посланца смерти выписан Поэтом с потрясающей силой. В пяти коротких строчках запечатлен и внешний облик Аттилы, и сопровождающие его реалии — пустыня, разбой, дикие звуки ночи, ореол из огня и смрада, ужас неминуемой беды, равной глобальной катастрофе. Аттила — это «азийская зараза», «гнойный струп на теле мира». На его пути «руины опаленные пылят / и в ужасе мгновенном звёзды меркнут». Не в первый (и не в последний ) раз утверждает Поэт первенство воли Создателя во всех земных свершениях. Для римлян Аттила неодолимо силён и велик, но для Бога он ничтожен.
В этом обращении «брат мой» — заключена некая мысль, которую я не берусь комментировать. Она слишком поразительна. В последней строфе стихотворения Константин, обращаясь к Аттиле, эту мысль несколько проясняет:
Нравы
В латинской литературе огромное количество стихов и философской прозы посвящено проблемам морали и этики. Гневные тирады Ювенала, едкие эпиграммы Марциала, морализующие двустишия и одностишия Катона, басни Федра, поучающая мудрость Сенеки, лукавая сатира Петрония и Лукиана… Если добавить к этому объёмистые книги латинских изречений — получается ясная картина римских нравов. Не всё в них — грех и разложение. Громко звучат здесь также голоса вечной общечеловеческой морали и здравого жизнеутверждающего смысла. Константин Михеев со свойственным ему критическим направлением ума замечает в культуре Древнего Рима более пороки, чем добродетели. Здесь уместно, на мой взгляд, привести афоризмы из стихотворений К.М. римского цикла — без комментариев и систематизации, подобно стихам Катона.
Если есть где-то высший Судия наших слов и дел — оправдаем перед Ним поэта, отведём упрёк в очернительстве нравов Рима. Такие нравы, возможно, восторжествовали в эпоху поздней империи (от Нерона и далее). При Республике и Юлии Цезаре безнравственность была официально порицаема и даже наказуема: Овидия сослали в вечную ссылку за «Любовные элегии», якобы пропагандирующие дурные наклонности. Это исторический факт. Философия и религия Стихотворение «Oceano nox» — итог размышлений К.М. о смысле истории, о религии, о времени и состоянии умов в эпоху упадка Империи. Богам ещё молятся, приносят жертвы (даже человеческие). Но религия приходит в упадок, как и всё остальное.«Бог немеет и камень крошится». У богов теперь безучастные лица, Алтари покрываются пылью, дым жертвоприношений не торжественный, но мрачный. Молитва неотличима от святотатства. Вера в богов стала будничной, как грех. Она портится, как старое вино или бёдра танцовщицы. И человек в растерянности:
Наступают плохие времена — точнее, конец света.
Подвергаются порче также философия и риторика. Философы занимаются пустыми формалистическими дискуссиями, риторы сорят парадоксами, а глубокомысленные силлогизмы становятся достоянием базарных мимов. Мысль слабеет, путаются «за» и «против». Рим превращается из культурного центра в «смрадный притон». Лирический герой Константина Михеева предвидит ход истории — Риму языческому суждено стать христианским. В этом его спасение.
Новая эра. Византия
Наступила Новая эра, но она не принесла людям счастья. Как и прежде, они жаждут хлеба, чуда и суда.
Повторяются — и первородный грех, и старинная история. Повторяются сомнения и страхи, звучат всё те же пророчества:
Продолжается всё та же греховность, унаследованная от Первого Рима:
Ничего не видит человек, кроме тьмы.
Византии посвящены две большие поэмы. Сравнительно с темой Первого Рима — немного.Но здесь голос Поэта звучит поистине пророчески, с силой и страстью, приводящими на память проклятия Исайи, Иеремии, книги Левит…
Восточная Римская империя, плоть от плоти Западной, недалеко ушла от своей родительницы в отношении закона, морали, чести и человеческих добродетелей, хотя и осенял её купол св. Софии. И даже под сумрачным и грозным взглядом Пантократора творились безбожные и бесчеловечные дела.
Следующие две строфы скупо, но образно живописуют византийские порядки и обычаи, вполне бесчеловечные.
Конец такой истории предсказуем:
История Византии поучительна для потомства. Её культура в лучших своих проявлениях — христианской письменности, живописи, архитектуре — воспринята нашим временем. Константин Михеев заключает:
Ренессанс
Стихи Константина Михеева, посвящённые эпохе Возрождения в Италии, немногочисленны — четыре сонета (один из них — о римском князе Чезаре Борджа) и одна большая поэма — о его сестре Лукреции. Краткость текста обратно пропорциональна его насыщенности поэтическими образами и философской мыслью. Как будто Поэту, побывавшему и в Древней Греции, и в Палестине, и в Риме (первом и втором) — прискучило видеть везде одни и те же грехи, бедствия и преступления человеческого рода. Поэтому здесь, на пороге Новой эры (переходной от феодализма к капитализму) — К.М., полноправный представитель всего человечества, болеющий душой за его грехи и несчастья — выражает свои чувства максимально кратко. В этих строфах мы видим невероятную концентрацию иносказаний, аллюзий, метафор, сравнений, оксюморонов, гипербол. Все семьдесят грехов и сорок сороков несчастий, преступлений, святотатств с трудом умещаются в 56-и строчках «Сонетов Ренессансу» и 54-х строчках поэмы «Лукреции Борджа». Герои этих стихотворений пребывают за последним порогом Лимба, где подвергаются наказанию все недоброй памяти ренессансные злодеи — убийцы, стяжатели, содомиты, подлецы, клеветники, кровосмесители, лжецы, богоотступники. Именно таков флорентийский герцог Чезаре Борджиа.
(С последними словами трудно согласиться: и того, и другого — с избытком). Существенная примета эпохи — утрата истинной веры. Ренессансный Человек самоуверенно воссел на престол вместо Бога, культ «титана Возрождения» заменил богопочитание, а культ красоты, понимаемой в античном духе, возродился в искусстве. Константин Михеев, акцентируя порочность Возрождения, всё же не может игнорировать достижений этой эпохи в культуре.
Эпоха богата шедеврами искусства. Её герои, помимо князей и прелатов — апостолы, шуты, поэты и паяцы. Перед лицом искусства не страшна даже смерть, потому что есть иная боль, иной восторг —
Как следует из третьего сонета — эстетика Возрождения возвращается к античной. Что же касается жизни, бытия — то проблемы остались те же, что и в Средние века.
В стихотворении «Синьорине Лукреции Борджа» Константин Михеев, очевидно, поддаётся обаянию этой женщины, её обманчивой красоте, которая прекрасней всех семи смертных грехов, её неустрашимостью перед лицом неминуемого возмездия. Это напоминает какой-то ницшеанский восторг перед сверхчеловеком, свободным и бесстрашным во всех своих злодеяниях. В завершающих строфах стихотворения Константина Михеева звучит нота искреннего восхищения Лукрецией. Поэт превозмог в себе обычного Человека, питающего ужас перед аморальностью; он со смелостью, присущей Художнику, воспел все богопротивные деяния синьорины.
Легко проклясть то, что богом и людьми проклято, но благословить… для этого надо быть Константином Михеевым. Л. Миронова,
|
|
mironovacolor.org > Статьи > Сказание о Константине. Часть 3 Copyright © 2004—2014 Миронова Ленина Николаевна, Иванов Дмитрий Григорьевич Вопросы, комментарии и предложения высылайте по адресу: frosofco@gmail.com | ВКонтакте | Facebook |